«Самая обаятельная и привлекательная в полку»…
Это о ней, о Верочке Базановой, так говорили те немногочисленные мужчины, которые были в их сплошь женском полку. 300 девчонок, 300 ленинградских девчонок были призваны в 115-й особый зенитно-артиллерийский полк, впоследствии преобразованный в 43-ю Краснознаменную зенитно-артиллерийскую бригаду. По всему Финскому заливу – от Лисьего Носа до Сестрорецка, по всему Карельскому перешейку, включая и Всеволожский район, стояли наши зенитки, охраняя небо Ленинграда. И в первую очередь немецкие летчики старались на подлете к городу уничтожать наши зенитные расчеты. Иногда им это удавалось, хотя мастерство маскировки наших зенитчиц было на высоте.
Молоко для мамы
– Но вы знаете, – говорит Вера Евгеньевна, – мы очень быстро привыкли и к бомбежкам, и к свисту пуль. Я иногда бежала, допустим, из штаба на позицию, а пули только «вжик-вжик» мимо уха, над головой – и ничего! Где бегом, где ползком… Это не самое страшное. На войне как на войне.
– А что самое страшное? – спрашиваю боевую «девчонку» 92-х лет, которой в немилосердной той войне пришлось вынести так много, что хватит на несколько жизней.
– А самое страшное – для меня, во всяком случае, – отвечает Вера Константиновна, – был голод. Голод и холод первой ленинградской блокадной зимы. Это вам каждый ленинградец скажет. Никогда не забуду, как я нашла в тамбуре между наших дверей забытую с лета картошку. Это было, наверное, уже в ноябре. Проросшую, заплесневелую, сморщенную, но картошку! Как сварила ее на буржуйке и, разделив на крохотные кусочки, нечищеную, – да и что там чистить-то было, – запихивала эту картошку в себя. Кормила, радуясь находке, маму. В обычной жизни это бы и скотина есть не стала. Но для нас, детей блокады, деликатесом был дрожжевой суп. Обычные дрожжи, разведенные кипятком. Очень питательный суп, которым нас, «фэзэушников», стали подкармливать в столовой, когда пришла пора повальных смертей ленинградцев. Молодежь, тем более работающую, старались хоть как-то поддерживать.
Никогда не забуду, как на уже опухающих ногах в обеденный перерыв бежала, если так можно сказать, от Гостиного Двора на Сенной рынок, а потом на Гончарную улицу, где мы жили с мамой и со старшим братом. Это рядом с Московским вокзалом, – представляете расстояния, которые я проходила пешком за день?.. И вот этот кусочек хлеба, который я тоже успевала с утра получить, меняла на молоко для мамы. В начале войны и блокады его еще привозили из каких-то ближайших пригородов, не взятых немцами. Молоко было необходимо для мамы. Она из нас оказалась самой некрепкой, слабела и теряла интерес к жизни буквально на глазах. Только и твердила нам с братом: «Вы должны жить! Вы должны выжить!»
«И живу я на земле долго»…
Женя, мой старший брат, – ему было в начале войны 19, а мне 17, – и я училась в ФЗО на швею, а он работал на Адмиралтейских верфях, ремонтировал суда и подводные лодки. Он ушел из нас первым, в первую же блокадную зиму. Никогда не забуду, как мы везли его с мамой, зашитого в простыню, на кладбище… Мама все твердила: «Ну почему он?! Такой молодой, такой красивый мальчик? Почему не я?» Маме было 47 лет. С высоты моих сегодняшних 92-х… – это совсем не возраст! Но тогда она мне казалась, и была по виду, совершеннейшей старухой. Впрочем, как и все блокадники. Ни возраст, ни пол порой определить было невозможно: мальчик перед тобой или старик… Пожилая женщина или девочка семи лет… Маму я сама не хоронила, маму похоронило на Пискаревке государство. Ушли и родственники – родная сестра мамы, ее муж, их двое детей. Ушли все наши родственники.
Ленинградская девочка Таня, известная на весь мир, записала в те дни в своем дневнике: «Осталась одна Таня»… «Осталась одна Вера»… могла бы написать Вера Евгеньевна. Она признается: «Я иногда думаю, что живу такую долгую жизнь за всех своих родных… И за брата, и за маму, и за тетю, за всех своих двоюродных братьев и сестричек… Господь послал мне такую долгую жизнь, чтобы я хранила память о всех своих родных, о всех ушедших. Пока я живу, они живут в моей памяти…»
– И поэтому, хотите верьте, хотите нет, – продолжает свой рассказ моя героиня, – но я призыв в армию приняла как спасение! Только попросила в военкомате: «Можно дать мне отсрочку? Хоть небольшую! У меня мама умирает»… Военком мне ответил: «Маму мы твою определим в госпиталь, а тебя все-таки отправим на курсы телефонисток. Очень их не хватает сейчас на фронте». Дали мне направление в госпиталь, и я опять сама, на тех же саночках, на которых мы с мамой Женю везли на кладбище, отвезла мою мамочку в госпиталь. На следующий день пришла в госпиталь попрощаться перед отправкой на фронт, а врач мне говорит: «Ваша мама ночью умерла, к сожалению»… Я только поцеловала ее на прощание, уже мертвую, и ушла на фронт Родину защищать…
«Я в рубашке родилась!»
Но вообще я скажу вам так: я в рубашке родилась! И у меня не один день рождения, как в паспорте записано: 30 сентября 1923 года, а несколько. Первый раз, когда нас, «фэзэушниц» сопливых, от 15-ти до 17-ти лет, отправили под Кингисепп окопы рыть. Мальчишек в нашей трудармии совсем не было, одни девчата! Мальчики уже все ушли на фронт. Это в июле-августе 41-го было, и мы ночи напролет копали землю, рыли окопы и противотанковые рвы. Днем работать было совершенно невозможно – немец все время летал над нами, разведку вел и постреливал. А ночи-то у нас в Ленинграде белые! Полчаса – и вся ночь! И однажды мы как-то припозднились, очень хотели объект закончить. И тут он, самолет немецкий, загудел над нами. На бреющем полете так низко спустился, что мы лицо этого фашиста увидели. Он, гад, еще улыбался, смеялся просто над нами, когда мы с визгом попадали на землю от страха. Дал по нам пару очередей, только фонтанчики песку поднялись у меня перед глазами, и если бы хотел нас убить, то расстрелял бы. Мы как на ладони перед ним были, пятеро нас было… Видимо, не хотел он нас убивать, хотел повеселиться, поохотиться. Как на зверушек каких-то…
И еще одно мое рождение, это когда я, уже приехав с оборонительного рубежа, стала работать в швейном цеху, который находился в Гостином Дворе. Шили мы такие специальные варежки, или перчатки, для фронта, которые надевались только на три пальца, чтобы удобнее было стрелять. Нас человек 50, наверное, работало в цеху. Случилось это уже в конце августа, сразу после обеда. Мы только сели за машинки, и тут – страшный гул, взрыв, все затянуто дымом, пылью, и я оказываюсь под потолком, зажатая между какими-то балками. Притом вишу вниз головой. Так я провисела восемь часов!
Но меня сняли аккуратно. И, как ни странно, на мне ни одной царапины практически не было. Только головокружение страшное, восемь-то часов вниз головой провисеть! Ну и, как выяснилось, сотрясение мозга все-таки было… Подлечили немного, да и опять отправилась заказы для фронта шить. Правда, потом уже стали объявлять: «Внимание, внимание, воздушная тревога!» И мы бежали в бомбоубежища. А после того налета и бомбежки Гостиного из нашего швейного цеха уцелело нас только двое: одну женщину, которая сидела у окна, очень удачно со второго этажа выбросило на улицу взрывной волной. Она отделалась какими-то ушибами и переломом руки. А меня, наоборот, подбросило вверх. Наш цех швейный был ведь на втором этаже. Вообще, много народу тогда в Гостином погибло… Ну, и как после этого не скажешь, что я родилась не в рубашке? Всю войну прошла без царапины, вот только контужена была…
«Батальоны просят огня»…
А так – мой голос, наверное, весь фронт знал, впрочем, как голоса и всех девушек-телефонисток. В наши обязанности входило при получении сигнала об очередной бомбардировке оповестить все подразделения, чтобы ребята развернули расчеты. «Ребята»! – тут моя собеседница смеется, – это я по привычке говорю «ребята»! Девчата зенитчицами в основном были. Была у нас такая легендарная личность, мы ее звали Маша Геркулес. Такая дивчина мощная! Она заряжающей была, и снаряды в 15, в 30 килограмм веса, как игрушку, на руках тягала. Могла сразу два снаряда под мышки взять и к зенитке с ними! Все эти оповещения: «Внимание, внимание! Воздушная тревога!», или как в фильме, помните: «Батальоны просят огня!» – передавали по подразделениям такие девушки, как я. Телефонистки-связистки должны были помнить наизусть все позывные, все пароли, потому что немец постоянно ловил наши сообщения.
В нашей зенитно-артиллерийской бригаде в основном-то и были девушки. Мужчины были только командирами. Горжусь, что в числе моих однополчан – Юрий Никулин. Наш народный артист. Только тогда никто не знал, кем он станет. Воевал рядом с нами, и совсем не смешной он тогда был. Война ведь.. Поэтому он так военных достоверно потом играл в кино. Я очень люблю, например, фильм с его участием «20 дней без войны» и все другие фильмы…
Был еще один уникальный случай, когда мы умудрились посадить вражеский самолет на Левашовский аэродром с бомбой такого количества отравляющих химических веществ, от которой половины города бы не стало бы! За это нам всем дали награды – ордена и медали, и присвоили почетное звание «Ветеран противоздушной обороны Ленинграда».
А было ли счастье?
Счастье-то в вашей долгой жизни вам улыбнулось?.. – рискую спросить Веру Константиновну. И немолодая, седая как лунь женщина молодо улыбается:
– Было! Конечно, было! Меня ведь и вправду считали самой красивой девчонкой в полку. Война-войной, а молодость свое берет. Я поступила на службе в 115-й зенитно-артиллерийский полк таким заморышем, таким дистрофиком, что страшно было смотреть! Но как только нас, таких, как я, на фронте подкормили и подлечили, молодость стала свое брать.
И как только выпадал какой-то час без войны, а ведь к нам на фронт приезжали и агитбригады, и на гармошках ребята играли, бежали и звали меня, связистку-телефонистку Верочку. Я первой певуньей и плясуньей была в полку. И немало у меня поклонников было, но в меня всерьез влюбился наш майор спецотдела, всех поклонников моих отсек, и сделал мне предложение, когда блокаду уже прорвали. В конце войны мы с моим Николаем Николаевичем Базановым поженились, а в мае 45-го у нас родилась дочь. Мы назвали ее Ниночка. Ниночка у нас дитя победы. И мы с моим Николаем прожили долго и в основном счастливо. Нина пошла в меня – певунья. Только она стала оперной певицей.
…Еще несколько лет назад Вера Евгеньевна была практически на всех встречах ветеранов своей знаменитой 47-й зенитно-артиллерийской Краснознаменной бригады. Вспоминали свою военную молодость, боевых товарищей, которых от встречи до встречи становилось все меньше… Но вот уже три года, как она прикована к инвалидному креслу. Нет больше встреч с однополчанами, нет практически и однополчан. «Опять осталась одна Вера!» – горько шутит Вера Евгеньевна. Переживает, что уже несколько лет не может выезжать на свою любимую дачу, которая находится в нашем же Всеволожском районе, в деревне Васкелово…
– Ноги вот меня подвели, а так плясала, так бегала шустро! И куда только все делось? – говорит мне. При этом в свои 92 года сохранила Вера Евгеньевна прекрасную память и ясность ума. Все помнит, многое знает, рассказывает о пережитом интересно и образно. Еще и шутит: «Живу за себя и за того парня!»
Татьяна ТРУБАЧЕВА